Ниже приведены эпизоды из воспоминаний летчиков, воевавших с аэродрома в деревне Липицы.
Георгий Алексеевич Осипов, 1916 г.р. Пилот 57-го бомбардировочного авиационного полка (Фрагменты из его книги воспоминаний «Все объекты разбомбили мы дотла!» Летчик-бомбардировщик вспоминает», 2010).
На другой день погода улучшилась, и к вечеру мы перелетели в Серпухов на аэродром Липицы.
Сдав самолет (бомбардировщик СБ – прим.) под охрану, всем экипажем устроились ночевать в одном из домов деревни, расположенной на пригорке. Спать улеглись в горнице на полу. Ночью проснулись от канонады выстрелов и недалеких взрывов. Непрерывно гремели залпы артиллерии, ухали разрывы бомб, и где-то рядом время от времени строчил пулемет. Небо было белым от каких-то невероятных пожаров.
Все быстро встали и оделись. Хозяйка стояла на коленях и молилась перед иконами. После того как накануне мы выходили из-под удара танков, а две последние ночи провели под самолетом в Гжатске и Боровске, внезапную стрельбу, взрывы и пожары мы приняли за бой за Липицы, тем более что нам было известно, что перед фашистскими войсками на этом направлении наших войск почти не было.
Обсудив положение с Барулиным, решили пробиваться на аэродром к самолету и попытаться улететь. Но как только Барулин попытался открыть входную дверь, кто-то совсем рядом резанул очередью из пулемета. Отскочив от двери, мы решили выбираться из дома на другую сторону через маленькое окошко в сад. Сосредоточившись в кустах сада, мы увидели, что улица, которую нам надо было пересечь, ярко освещена, а за домом, совсем рядом, короткими очередями стрелял пулемет.
Быстро переползли улицу и, скатившись по откосу на аэродром, подбежали к самолету и начали готовить его к вылету. Здесь, осмотревшись, мы расхохотались и начали хлопать друг друга по плечам, задыхаясь от смеха над самими собой. Никакого боя за Липицы не было. Немецкие бомбардировщики налетели на мост через Оку у Серпухова и повесили много осветительных бомб, которые мы приняли за пожар. А зенитная артиллерия стреляла как по фашистским бомбардировщикам, так и по осветительным бомбам.
— А пулемет? Он же стрелял рядом, — пытался еще уточнить положение Барулин.
Стрелок-радист Монзин сбегал к дому, где мы ночевали, и рассказал, что ночью около нашего дома остановилась полуторка со счетверенной пулеметной установкой. А когда начался вражеский налет, зенитчики с полуторки пытались сбить осветительные бомбы из пулеметов. Вот так и вели мы себя в ту ночь, как пуганые вороны.
Иван Иванович Киньдюшев, 1918 г.р. Пилот 112-го полка ночных охотников-блокировщиков. Воспоминания из книг «К победным рассветам». 1978 и «Сто сталинских соколов в боях за Родину», 2005.
Приближалась весна. В профилактории, куда меня направили из госпиталя, я познакомился с заканчивающими лечение командиром звена старшим лейтенантом Сергеем Кондриным и его штурманом лейтенантом Владимиром Савельевым.
Профилакторий располагался на живописном берегу Оки, в помещении бывшего дома отдыха (Речь идет либо о пущинской усадьбе, либо о доме отдыха в деревне Лужки – прим.). Река в этом месте делает небольшой изгиб и скрывается в синей дали заокских лесов. Из наших окон хорошо виден аэродром (Липицкий – прим.), и все свободное время мы с нескрываемой завистью наблюдаем за его напряженной фронтовой жизнью. Почти круглые сутки экипажи поднимают в небо воздушные корабли, часто на изрешеченных машинах возвращаются с боевых заданий. Как-то сами по себе возникают у нас дружеские беседы о недавно пережитом.
Помнится, в одну из майских ночей после хорошей трепки, полученной над целью, наш экипаж возвращался на аэродром. Мы рассчитывали сделать еще один боевой вылет. Шли со снижением, далеко впереди виднелась серпуховская «вертушка» — световой маяк для входа в Московскую зону. Сравнительно недалеко от него в низине, на берегу Оки, располагался наш аэродром. Весной из поймы реки и с озер в низину частенько наплывал туман, закрывавший аэродром и подходы к нему. Очередной фортель выкинула погода и на этот раз: густая туманная пелена быстро закрывала взлетно-посадочную полосу. Мы торопились приземлиться.
— В районе аэродрома истребитель противника! — вдруг доложил радист.
— Смотреть за воздухом! — приказал Борисов. — Будем садиться.
Да, в такой обстановке нужны и острый глаз, и постоянная готовность вступить в схватку с врагом. Мы прекрасно сознавали и другое: в случае посадки на чужом аэродроме отдохнуть нам не придется. С рассветом надо успеть перелететь на свою точку, а вечером — снова в бой.
Впереди показалась тонкая расплывчатая цепочка стартовых огней. Не делая «коробочки», решили садиться с ходу. Включили фару, и по наклонной прямой Ил-4 заскользил вниз.
— Шасси выпущены, — докладываю я.
Взгляд командира корабля Василия Борисова устремлен через стекло кабины вперед, на приближающуюся полосу.
— Высота — пятьдесят метров. Скорость — сто восемьдесят! — продолжаю докладывать, а сам зорко слежу за воздухом и приборами.
— Щитки выпущены полностью! — слышен голос радиста.
— Высота — тридцать. Скорость — сто шестьдесят. В ту же секунду чуть выше правого мотора мелькнули огненные трассы. Одновременно заработал крупнокалиберный пулемет нашего стрелка-радиста Бориса Кулешевича.
Свет посадочных прожекторов с трудом пробивается через слой тумана. Огни полосы исчезли. Борисов не отрывает взгляд от приближающегося поля. Левая рука на секторах управления моторами, правая — на штурвале.
— Высота — десять. Пять...
Наконец наш Ил-4 плавно коснулся колесами грунта. На пробеге из кабины хорошо было видно, как над аэродромом, словно ленты серпантина, скрестились красно-зеленые мечи. Это стрелки били из всех пулеметов. Аэродром встретил врага шквалом огня. Замечаю, как в пелене тумана перед самолетом взметнулись четыре фонтана разрывов. Немецкий летчик после неудачной попытки атаковать нас в воздухе решил на посадке накрыть самолет серией бомб. К счастью, все они упали впереди и справа, ни один осколок нас не задел.
О втором вылете в эту ночь не могло быть и речи. Туман все уплотнялся и через некоторое время совершенно закрыл аэродром.
На другой день мы вторично встретились с вражеским охотником. Было это так. Основной аэродром снова закрыло туманом. Бомбардировщик, чуть не касаясь макушек сосен, взял курс на запасной. Вдруг видим: прямо на нас мчится «Мессершмитт-110». Я припал к пулемету, но было уже поздно. На встречном курсе он вихрем пронесся мимо буквально в нескольких десятках метров. На борту пирата хорошо был виден черно-белый крест, а под фюзеляжем я успел заметить створки бомболюков. Огонь радиста из верхней турельной установки тоже оказался запоздалым.
И все же вражеский охотник не вернулся в тот день домой. Атаковав один из наших самолетов, он ранил радиста, но тот, превозмогая боль, длинной пулеметной очередью сразил врага. Немецкий истребитель-бомбардировщик упал прямо на аэродром. Летчиком оказался матерый фашистский ас. В его планшете была найдена карта, а на ней отмечены города, которые он подвергал бомбардировкам. На груди у фашиста висел Железный крест...
В Октябре 1943 года противник сосредоточил большие силы своей бомбардировочной авиации на ближних к линии фронта аэродромах в районе Могилёва для массированных действий по важнейшим объектам нашего тыла.
Наш полк, вооружённый самолётами типа B-20 "Бостон", базировался на аэродроме Липицы (Серпухов).
Юрий Яковлевич Чепига, 1918 г.р. Летчик 566 штурмового авиационного полка. Фрагменты текста из его книги «Воспоминания».
Наш 566 штурмовой авиационный полк (самолеты Ил-2 одноместный вариант) базировался на полевом аэродроме вблизи Серпухова (использовались два аэродрома Липицы и Дракино – прим.).
…Мы быстро вскочили в самолёты, прогрели моторы и вырулили на старт. Один из командиров авиаэскадрилий помог установить самолёты точно в направлении взлётной полосы, ориентируясь по компасу и стоявшем рядом в капонире самолёту. Мысленно я ещё раз оценил обстановку взлёта: слева самолёты и дома деревни Липицы, впереди железнодорожный мост с высокими стальными фермами, справа река Ока. Всё это скрыто в снегопаде. Но ждать улучшения погоды было некогда. Судьбу фронта решали минуты. Сейчас огромнейший урон врагу можно нанести возможной жертвой двух самолётов-штурмовиков и двух жизней, а через час уже в кровопролитных боях преграждать путь врагу придётся десятками тысяч человеческих жизней и огромнейшими материальными потерями.
Зелёная ракета от бежавших впереди офицеров означала, что взлётная полоса свободна.
Я взлетал, выдерживая прямую по стрелке указателя поворота. Мой ведомый лётчик Манычев ориентировался по моему самолёту. Когда под крыльями промелькнули тёмные фермы моста через Оку, я убедился, что по направлению взлетел правильно. Теперь очень важно не потерять землю и не врезаться в высокую трубу кирпичного завода на возвышенности слева. Напряжённо трудился мотор, поднимая всё выше над взгорьем семитонный бронированный самолёт с полными баками горючего, полными комплектами боеприпасов, 600 кг. бомб и 12 реактивными снарядами под крыльями. Благополучно взобрались на возвышенность не теряя из вида землю, вышли на исходный пункт маршрута.
Василий Васильевич Решетников, 1919 г.р. Пилот 751 полка дальнебомбардировочной авиации, базировавшегося на аэродроме в Липицах (Фрагменты из его книги воспоминаний «Что было - то было», 2004).
На исходе января (1941 года – прим.) мы перелетели в Серпухов (на аэродром Липицы – прим.), оказавшийся почти на два года нашим главным местом базирования. На войне два года на одном месте? Нет, это не совсем так. Мы не раз на короткое время покидали Серпухов, перелетая на самые разные аэродромы подскока, чтобы приблизиться к районам боевых действий и увеличить боевое напряжение. Другими словами, успеть в течение суток или только ночи совершить не один, а два, а то и три боевых вылета.
Аэродром наш был очень уютный и живописный. По зеленому лугу вдоль прямого берега Оки, пролегала взлетно-посадочная полоса. Вровень с нею, но подальше, кривыми изгибами и врастяжку, где в капонирах, а где в открытую, раскинулись самолетные стоянки. Против центра полосы, поодаль — врытые в зеленую горушку КП и служебные землянки. А за ними, на небольшой возвышенности, виднелись крыши крупной деревни Липицы. Здесь в домах и избах был ночлег наших техников. Летный же состав жил неблизко — на дальнем краю Серпухова в сосновом бору, рядом со штабами, где еще сохранились довоенные постройки каких-то авиационных школ и курсов (вероятно речь идет о летной школе возле Владычного монастыря – прим.).
Жизнь в Серпухове обрела почти размеренный ритм: к вечеру выезжаем на аэродром, утром возвращаемся в общежития. Туда и обратно, держась друг за друга, стоя и сидя на бортах, нас доставляли, катя через весь город, старые трехтонки и скрипучие грузовички-полуторки (старый автомобильный мост располагался рядом с современным железнодорожным мостом – прим.).
С началом весенних разливов полк покидал обжитые места и подсаживался к «богатым» соседям, сидевшим на бетонных покрытиях, а случалось и выживал кого-нибудь из тех, кто мог еще работать с грунта. Но наша приокская пойма после спада воды «приходила в себя» сравнительно быстро, и уже к началу лета, когда она снова была готова держать на себе тяжелые машины, мы возвращались в свои «пенаты».
Невыносимы были запасные аэродромы. Но куда деваться? Наш, пойменный серпуховский, под самое утро, к возвращению экипажей, чаще других выходил из строя, заливаясь выползавшим с Оки туманом. А другой раз вдруг налетят немцы, набросают «лягушек», поковыряют посадочную полосу, и опять с аэродрома летят красные ракеты, отстукивают радиограммы, угоняя всех к соседям. Возвращались мы к себе в лучшем случае к середине дня, а то и под вечер, а к ночи — снова на боевое задание.
В начале июня 1942 года над серпуховским аэродромом был сбит экипаж летчика Цыганкова (на Ил-4 – прим.), вернувшегося домой после всего лишь второго боевого вылета. В первой атаке «Мессершмитт-110» бросился на майора Ломова. Тот увернулся, ринулся к земле и на бреющем ушел на другой аэродром. В ту же минуту немец наткнулся на Цыганкова и в упор сразил его наповал...
Иногда кое-кто, не подозревая того, приводил «гостей» к себе домой на собственном хвосте, сам же становясь жертвой своей оплошности. Так было с Бронниковым. Молодой и толковый летчик, хорошо обстрелянный и уже познавший, казалось, все мудрости ночной войны, одним уроком пренебрег. Он, конечно, видел, но не придал особого значения самолету, идущему за ним по пятам с включенными, как и у него, бортовыми огнями. Идет — ну и пусть идет. Не он один, Бронников, шел с боевого задания — возвращался целый полк. Но вот у границ аэродрома, где в ожидании посадки скапливались самолеты, «ведомый» подтянулся метров до ста, выключил огни и выпалил густой жгут пуль и снарядов. Это был «Мессершмитт-110»! Бронников как споткнулся. Самолет завалился на крыло, опустил нос и — в землю.
Все произошло мгновенно. Тихонов моментально угнал нас на другие аэродромы, а возвратясь к полудню, мы шли на посадку через еще дымившую машину.
Поражала простота развязки — не ждал, не думал. У своего порога — бац! — и нету.
А вот Попеля в начале июля 42-го года подстерегли за Окой из засады. Там, в густом черном лесу, по ту сторону от нашего аэродрома, иногда по ночам вспыхивали таинственные световые сигналы. Они видны были с воздуха, даже с берега, с полкового командного пункта. А когда по тревоге мчал на те огоньки вооруженный десант или с воздуха неслись к ним пулеметные трассы, они исчезали, но потом появлялись снова. Говорили, будто это немецкие наводчики. Мы не очень верили в наводчиков, потому что их ни разу не удалось накрыть, но то, что над лесом невидимками ходили «мессера-110», знали точно. Капитан Попель, готовясь к посадке, слишком далеко зашел в сторону леса. Там он и был схвачен. Погиб весь экипаж.
Прозевал, конечно, экипаж, а чтоб по правде — стрелки-радисты. Ночь-то была со светлинкой, черных ночей немцы не любили и в драку, пока у них не было локаторов, в черноте не лезли. Заднюю полусферу, откуда только и идут атаки, охраняют стрелки, и никто больше, а они, судя по тому, что не сделали ни одного выстрела, за воздухом в ту минуту не наблюдали. Один зевок — и такой ценой. Хотя в воздухе другой цены не бывает...
Вечерние визиты немцев были все-таки редки. Чаще всего они появлялись под утро — к возвращению полков с задания. Учитывали они, вероятно, и нашу усталость после многочасовых полетов в противоборстве с зенитчиками и истребителями, да и видимость на зорьке прояснялась.
Немцы, рыскающие по ночам над районами базирования советской авиации, по нашей терминологии — пиратствовали. Мы тоже применяли такую же форму боевых действий, только у нас именовалась она деликатно — «свободная охота». Добровольцы-охотники всегда находились. В ясную лунную ночь, когда полк после выполнения боевого задания затихал на стоянках, командир разрешал на остаток ночного времени заправить машины, подвесить бомбы, запастись патронами и прогуляться к фашистам. Там всегда обнаруживались подходящие цели — действующий ли аэродром, неподвижно пережидающий ночь или катящий по перегону железнодорожный состав, а то ночная колонна, шествующая по шоссе к фронту.
Комдив Логинов с идеей применения «свободной охоты» не расставался, развивал ее дальше и вскоре стал формировать новый специальный полк охотников-блокировщиков на американских самолетах «А-20-Ж» — «бостонах», как их называли попроще. <…> Среди тех, совсем немногих, кто первым, освоив машину, начал боевую работу, был замечательный летчик, мой однокашник по летной школе Иван Курятник.
Воевал Иван до конца войны. Воевал как работал — по-крестьянски спокойно, добротно и честно. 310 раз летал к немцам. Кажется, никогда не было у него каких-либо ошибок — не горел, не прыгал, никого не терял. Невероятная до неправдопобности биография боевого летчика! Даже когда над Восточной Пруссией с втулки коленвала слетел винт, Иван как ни в чем не бывало привел самолет аж в Серпухов.
Иногда с ним, а чаще сам, я простаивал ночами на балконе, провожая самолеты на боевые задания и под утро встречая их. С возвышенности аэродром был как на ладони, и жизнь его со стороны казалась загадочной, полной неожиданностей. Нет-нет да и появлялись немцы. Постреляют, сбросят две-три бомбы и исчезают. Им вдогонку долго бухает ПВО, потом и она успокаивается. И снова все идет своим чередом. Если бомбы взрывались в стороне — посадка продолжалась. Случалось, на летном поле — всех угоняли на другой аэродром, а наш погружался в темень, и наступала настороженная тишина.
Рядом с основным аэродромом, чуть восточнее и тоже на берегу Оки, призывно поблескивал огоньками посадочной полосы, почти точно копируя общие контуры действующего, ложный (по всей видимости у деревни Балково – прим.). Но немцев он так ни разу и не соблазнил. Зато однажды, возвращаясь в проливном непроглядном дожде с боевого задания, там оказался Павел Петрович Радчук.
В поисках своего аэродрома он наконец увидел прямо перед собой мерцающие в ливневых потоках огни посадочного «Т», убрал газ, успел выпустить шасси и сел. Самолет пропорол песчаные бугры, прибрежный кустарник, наскочил на овражек и, подняв хвост, стал на нос. Павел Петрович был смущен, но как всегда спокоен. Никто его не упрекнул и даже не затронул шуткой — слишком высок был его летный и боевой авторитет, чтобы прикасаться к этой его невольной оплошности. Да и особой беды не случилось: самолет прикатили на стоянку, подремонтировали и через пару дней пустили в полет. Ложных аэродромов в то время развелось немало — почти в каждой дивизии по штуке. Немцы эту навязчивость заметили и, еще не утратив чувства юмора, в одну из ночей прошли небольшой, но плотной группой через «подделку» у наших соседей, сбросили на нее деревянную бомбу и с ходу по всем правилам бомбежного искусства разделали боевыми действующий.
...Одной из первых для нас дальних целей оказался гитлеровский командный пункт в Ангербурге — небольшом городке Восточной Пруссии, где, по данным разведки, пребывал будто бы сам Гитлер. Задача возникла внезапно, и в тот же вечер, 27 мая, мы поднялись с кратовского аэродрома (наш серпуховский еще подсыхал).
…Петин лирический настрой особых вопросов не вызывал: именно в то серпуховское время он познакомился с очень симпатичной и миниатюрной Наденькой, ставшей потом его женой и счастьем на всю жизнь.
…Запомнился серпуховский случай, когда Симкин во время взлета из-за отказа мотора слетел с полосы и тут же взорвался. Крутогуз, видя застывшие на старте от такого зрелища самолеты, обрулил их и, не дожидаясь сигналов перепуганного стартера, взлетел мимо горевшего Симкина и пошел на задание.
…И уязвимым я был. Да еще как! Не раз и «доказывал» это. Случайная и непростительная пилотская ошибка в бурную ночь на исходе осени сорок второго года не в счет, но и она могла оборвать бег моего времени.
На подходе к аэродрому (судя по дальнейшему описанию аэродром в Липицах – прим.) я попал в сильнейшую болтанку. Холодный фронт гнал с севера рваные клубящиеся тучи, и слабая луна только усиливала это мрачное и суровое зрелище. Самолет валился с крыла на крыло и, независимо от моих усилий, то кидался вверх, то куда-то проваливался. Приборные стрелки как очумелые носились по циферблатам, и за ними лучше было не гоняться, а положиться на более спокойную индикацию планки авиагоризонта. Цепко следя за нею, я вполне уверенно шел в облаках, постепенно теряя высоту. Планка, как полагается, застыла чуть выше неподвижного индекса и некоторое время держалась спокойно, но затем медленно тронулась вверх, свидетельствуя, что самолет переходит на слишком крутое снижение. Естественной реакцией было чуть взять штурвал на себя, но планка продолжала смещаться, и, пытаясь остановить это уже почти пикирование, я потянул штурвал с силой, даже сверх меры. Планка не отреагировала. В ту же секунду меня охватило тревожное предчувствие неотвратимой беды — стрелка скорости ползла к нулю, а высота застыла. Но было поздно. Моторы внезапно остановились, и я почувствовал, как самолет клюнул вниз и качнулся вправо. Штопор! Что я натворил? На выручку — школьная наука: педаль, противоположную штопору, вперед до отказа, штурвал за нейтрально от себя и — ждать. Самолет должен войти в режим вращения и только после двух-трех витков, а то и больше (все-таки это бомбардировщик, а не истребитель) может явить желание выйти из него. Но хватит ли высоты?
Жуткая тишина, шипящий воздух. Ребята запаниковали и, еще ничего не понимая, наперебой окликали: «Командир, командир!», — а я, сцепив зубы, мертво держал рули и ждал последнего мгновения, когда их можно тронуть в надежде не врезаться в землю.
Вышли, вращаясь, из облаков. Прямо перед глазами проплыла на темно-сером плато черная заросшая лощина. Высота на исходе. Больше судьбу испытывать нечем. Осторожно повернул штурвал влево и почувствовал, как за ним потянулось крыло. Взял на себя — нос приподнялся. Тяну смелее. Самолет послушно пошел за рулем, прекратил вращение, и, когда метрах в ста, а может, и пятидесяти, выровнялся, моторы дружно забрали и потянули вперед.
Авиагоризонт был мертв. Планка его забилась под самый верх, перекосилась и застыла. Отказал, проклятый, но так коварно — плавно и постепенно, будто с ним ничего не случилось.
— Ну чего вы, ребята? Все в порядке, — только и смог проронить я.
Все погрузились в полное молчание.
Вошел в круг. За Окой, на берегу, кто-то горел. На земле узнал — Иван Шубин. Молодой и у нас недавний, но крепкий летчик. Симпатичный синеглазый блондин, располагал к дружбе. Передал — подбили. Из облаков вышел с горящим мотором и в районе третьего разворота — прямо в землю. Болтанка, конечно, его доконала.
Посадка как посадка. Зарулил на стоянку, но, сойдя на землю, вдруг почувствовал в теле незнакомую слабость, апатию ко всему на свете, чуть ли не сонное состояние. Ноги мои обмякли, и я зашел под крыло, растянулся на жухлой траве, тяжело задышал. Пропади все пропадом! В ту минуту я не смог бы снова подняться в воздух.
Ребята курили в сторонке.
Потом все сошло, а после ста граммов водки к завтраку почти забылось. Но днем во время сна, мои простыни сворачивались в жгуты, путались в ногах, мешали спать.
Под вечер экипаж получил новое задание, а над соснами, в бору (вероятно в д.Лужки – прим.), где было наше жилье и стоял штаб, как дикое войско, неслись все те же тяжелые тучи и холодный ветер не собирался стихать. Все это напоминало вчерашний срыв и порождало неприятное чувство не то что неуверенности или страха, но какой-то душевной неуютности, которую нужно было как-то преодолеть.
На аэродром с экипажем я уехал пораньше. Самолет был заправлен и готов к полету. Авиагоризонт стоял новый, в люках заканчивалась подвеска бомб.
— Бомбы снять, — скомандовал я.
Оружейники недоуменно переглянулись.
— Снимайте, снимайте. Так надо.
В самолет я сел с каким-то злым азартом. Легко взлетел и сразу вошел в облака. Швыряло, как и в прошлую ночь. Протянул немного к линии фронта, вернулся и, открутив несколько глубоких виражей, убрал газ, пошел на посадку. Душа была на месте, настроение взвилось, ребята стали разговорчивей, откликались на шутки, вворачивали свои.
— Подвешивать бомбы, пойдем на войну!
О моем срыве в штопор, кроме экипажа, не знал никто.
Воздушная операция по глубоким тылам подходила к концу. На очереди был Бухарест, но Василий Гаврилович часть экипажей уже переключил с дальних целей на сталинградские задачи и готовил полк для перелета на оперативный аэродром Рассказово — поближе к району боевых действий, поскольку от Серпухова мы успевали сделать за ночь всего лишь один вылет, а Рассказово позволяло и два.
Наш новенький «Ил-4» был готов, и, приняв его по всем правилам, мы поднялись в воздух. Сделав над заводом пару контрольных кругов и убедившись, что самолет ведет себя вполне нормально, а его системы в рабочем состоянии, взяли курс на Серпухов.
Аэродром был пуст. Не мешкая, прихватив застрявших техников и штабников, ушли в Рассказово и мы.
Кончался сентябрь. Работы — невпроворот (оборона Сталинграда – прим.). Было сплошное время, без граней часов и суток. Нас рвут на части, требуя на передовую то на одном участке фронта, то на другом. Строго говоря, работенка эта для штурмовиков и ближних бомбардировщиков, но их в воздушных армиях все еще маловато, и они выбиваются из сил, а ночников среди них вообще нет.
Зато наше кровное дело — непростое. Через западные железнодорожные узлы и станции день и ночь идут эшелоны с войсками и вооружением. Немцы гонят их из Германии, снимают с других фронтов и прут эту несметную силу на Сталинград, на Сталинград. До них, кроме нас, никому не дотянуться, и мы, наконец, покидаем Рассказово, возвращаемся в свой Серпухов и оттуда веером — то на дальних подходах, то на ближних подступах — по два вылета в ночь, наваливаемся на эти вагонные стада.
АДД (Авиация Дальнего Действия – прим.) в этой борьбе (за Сталинград – прим.) наседала на немецкие оперативные перевозки, тянувшиеся с резервами к фронту, но спустя неделю после нового, 1943 года частью сил подсела поближе к Сталинграду (после 7 января 1943 года 751 полк еще раз временно покинул аэродром в Липицах – прим.).
Наконец, линия фронта. Свои! Но не падать же от радости! Перебираем попутные аэродромы. Вот на ближайшем и сядем. Высота держится. Мотор новых фокусов не выдает, тянет потихоньку, как раненый солдат. Так стоит ли садиться на ближайшем? Может, пройти к следующим? Прошли и мимо них. Под утро сели дома, в Серпухове.
Зрелище на земле открылось любопытное. С моторного капота был выдран метровый бок. На двух цилиндрах разбиты головки. В фильтрах полно железа. Мотор пришлось менять, а капот мастера заклепали огромной дюралевой латкой и крупно на ней прочеканили: «Днепропетровск».
Жарким июльским вечером, еще задолго до захода солнца, полк сидел под самолетами в ожидании появления с КП сигнальных ракет. Или зеленых — для немедленного взлета, или красных — отбойных. Разведчики погоды, ища проходы к Орлу, один за другим возвращались с маршрутов, сообщая о непроходимых грозах, но команды на отбой командир не давал. Видно, и его держало на взводе старшее начальство, раз уж очень нужно было ударить, именно сейчас, в эту ночь, по сплетению железных дорог и сгрудившимся там составам, подтягивавшим к трещавшему в разгоревшейся Курской битве немецкому фронту войска, вооружение и горючее.
Мы беспокойно курили, балагурили, о чем-то возбужденно спорили, стараясь отделаться мыслями от предстоящих испытаний. Временами, когда с КП вдруг взлетала зеленая ракета, аэродром замирал в молчании, но никто не трогался с места — ждали следующую. Появлялась красная. Еще зеленая и опять красная. Значит, ждать. Терпеть не могли мы этих долгих ожиданий. Лучше уж в воздух, куда угодно, пусть даже в грозы. Нервы взвинчены до предела. В других случаях в такую погоду давали отбой, и по аэродрому прокатывался ликующий клик. Осознавали все без малейших сомнений и колебаний, что сегодня очень важно нанести еще один удар по фашистским тылам и его укреплениям, и мы готовы это сделать от души и со вкусом, но, когда схватка со стихией становится намного опаснее поединка с врагом, ребята, помимо собственной воли, при виде серии красных ракет, не скрывали своей радости. Значит, еще на один день, до следующей ночи, гарантирована жизнь, целые сутки никто в нас не будет стрелять и ломать в непогоде самолетные кости. А завтра все обернется к лучшему, и душа возвратится на место.
Но на этот раз нас держат неспроста, и легкими решениями тут не пахнет.
Вдруг над аэродромом прострекотал «УТ-2» и стремительно с крутым разворотом пошел на посадку. Это, конечно, наш комкор генерал Логинов. Его маленькую спортивную, белую, в красных разводах машинку в корпусе знали все. Обычно, появляясь на аэродроме, он подруливал к КП и дело имел с начальством, а тут потребовал общего сбора летного состава. Дело оказалось неожиданным: сразу пятерым из нашей дивизии присвоили звание Героев Советского Союза — Павлу Петровичу Радчуку, трем штурманам — Максиму Алексееву, Паше Хрусталеву и Володе Рощенко, ну и, как оказалось, мне. Рад я был, конечно. Возликовал. Логинов больше нас не задерживал, и мы снова отправились к самолетам.
На разведке был Андрей Трифонович Холод. Вернулся, не прошел. За ним шел Франц Рогульский. Уж если он не пробьется, значит, никто не пройдет. Радиограммы шлет тревожные — грозы, грозы и слева, и справа. Вот-вот будет отбой. Не дай бог, дадут команду на взлет, я ж домой после этой награды, без удара по главной цели, не вернусь. И любая запасная меня не соблазнит. Но чем все это кончится?
Вдоль стоянок катит полуторка. Свисая с подножки, штабной гонец на ходу оповещает экипажи: готовиться только «старикам». Кто «старики» — уточнять не нужно. Нас в этом новом полку пока не наберется и десятка. Уже хорошо смеркается. Ждать нечего: или — или. Наконец, зашипела ракета — зеленая. Вторая — зеленая. Все!
— Запускай!
От нетерпеливого ожидания моторы запустили все разом и толпой порулили на старт.
Ткнулся я в грозы под Тулой. Вверх не полез — там непроходимые горящие стены. Кручусь в извивах туч у нижней кромки. Она рваная, не сплошная.
То попадаю в ливень, то в трепкие облака. Потом опять вырывается земля, но черная, непроглядная, только в молниях обнажающая свои ориентиры. Там, за облаками — полная луна, но свет ее сюда почти не проникает. Петя Архипов следит за каждым километром пути, с земли не сводит глаз. Хоть и крутится курс — от шоссе и железной дороги, идущей к Орлу, мы далеко не уходим.
Кажется, вышли первыми — на цели ни одного взрыва. Станция просматривается. Куда ей деться — такой крупной, с дышащими паровозами? А ПВО, видимо, уповая на грозы, замешкалась, но огонь все-таки открыла. Еще позже вспыхнули прожектора. Два полка зенитной артиллерии и до 60 прожекторов — это для одного бомбардировщика многовато. Одна утеха — бить будут, пока придут в себя, не все сразу.
Петя выложил вдоль путей и составов все бомбы залпом, и мы, сопровождаемые стрельбой, быстро ретировались, влетели в облака и пошли домой.
Я был так взвинчен всем происходившим в этот вечер и эту ночь, что даже не поинтересовался, бомбил ли еще кто-нибудь Орел, кроме нас, тем более после посадки меня торопили на последнюю машину, поскольку все уже разъехались, а в летной столовой, хотя и загоралось новое утро, был назначен торжественный ужин.
Вдоль заглавного стола — командиры: Логинов, Тихонов, Смитиенко, Шапошников. Замполиты, конечно. За длинными артельными столами — офицеры двух полков. По залу снуют наши девушки-официантки — принаряженные, благоухающие, в туфельках, как цветочки. На столах праздничные блюда, закуски, фронтовая водочка. Были сказаны торжественные речи. Ответствовали и мы, так сказать, именинники. Смешно пытаться вспоминать, кем и что в тот вечер было сказано, но сохранилась в старой армейской газете фраза, с которой начал я свою ответную речь: «Жизнь моя принадлежит Родине...» Хорошо сказал. Все мы принадлежим Родине. Это не только состояние, но и чувство, такое же органичное, как чувство любви и вечной привязанности к отчему дому — к матери, к отцу. Как у них — к детям. И жаль называть его нерусским растрепанным словом «патриотизм».
Торжественный дух держался недолго. Столы поехали к стенам, сгоравшие от нетерпения «явить свое искусство» полковые баянисты растянули мехи, и пошла гулять пляска. Женщины, по уши влюбленные в Тихонова, вытащили его на середину зала, и он, совершенно неохочий к танцам, прямой как шест, стал с ленцой легонько перебирать ногами, постукивая подковками в такт частушечным ритмам. А вокруг него, как пчелы, вились наши дамы, но, постепенно оттеснив подружек, Тихоновым уже единолично овладела Маша. Миниатюрная, изящная, легонькая, как мячик, в раздутом пестрым парашютиком платьице, она юлой носилась вокруг своего красавца и, выбивая мелкую дробь, звонким голосом выдавала частушку за частушкой. В танцующем круговороте ребята ее поддерживали, подбрасывали новые запевки, и Маша ладно отзывалась, находя им продолжение, но вдруг, разойдясь, видно, на исходе репертуара, неожиданно оторвала озорную:
Повернись ко мне лицом,
А я к тебе грудью…
Зал замер в ожидании невозможного («Расстегни свою ширинку, покажи свое орудье» - прим.). Только шаркали ноги да заливались баяны. Неужели допоет? Допела, разбойница! Как с обрыва, рухнул неудержимый, сотрясающий стены хохот. А Василий Гаврилович, будто ничего не произошло, продолжал выстукивать синкопы, и только легкая улыбка чуть пошевелила его губы.
Машка! Машка! Бесконечно дорогие наши девушки! Одинокие, замужние, потерявшие мужей и семьи. Среди них немало беглянок с оккупированных территорий, из разбитых городов и поселков. Никто не знал, когда они отдыхают и отдыхают ли. Столовая ни днем, ни ночью не знала покоя — одни спешили на разведку, другие на облеты, те шли на задание, а эти возвращались. А они все там, в зале, с тяжелыми подносами — быстрые, ловкие. Но выпадет короткая, как вот эта, веселая минута — не упустят. У многих романы — то легкие, безнадежные, то вполне серьезные, «с перспективой».
Как они бросаются с тревожными вопросами к первому входящему после полета в зал: «Все вернулись? А мой?» Сколько волнений переносят каждую ночь, ожидая нас с боевых заданий, как страдают, потеряв своих любимых, да и просто тех, кого они знали и видели каждый день, кто был с ними шутлив, добр и ласков. Да одни ли они работали рядом с нами, не зная покоя и отдыха, живя в тревогах и горе? Лаборантки, связистки, медички... Святые женские души, наши незабвенные мадонны того сурового времени...
…Машина моя была на ремонте, и в полет в ту ночь я не собирался, но вместе со штурманом эскадрильи Иваном Плаксицким и начальником связи Николаем Митрофановым приехал на аэродром, чтобы проверить подготовку и выпустить на задание нашу молодую команду. Воздушного стрелка Васю Штефурко я оставил в городе (Серпухове – прим.) — пусть развлечется, да и мы имели намерение после окончания взлета вернуться туда же — заглянуть в городской театр или попасть на какую-нибудь киношку. Были мы в свежих гимнастерках, отглаженные и сверкающие. Иван привинтил во всю грудь ордена, Митрофанов тоже в наградах, у меня висела Золотая Звезда.
…К концу сентября (1943 года – прим.) о себе чувствительно заявила осенняя погодка — подули ветры, зачастили дожди, потянулась низкая облачность. От этого боевое напряжение не спадало, но вывозка самых молодых летчиков, недавних школьных выпускников, притормозилась. Некоторым еще были нужны простые метеоусловия, но они все реже появлялись, и вырвать несколько часов летного времени в промежутках между боевыми полетами становилось чем дальше — тем труднее. А в таблицах боевого состава все еще зияли пустоты, ожидая имен новых командиров экипажей.
Собирались мы с Радчуком полетать с молодыми — после боевого вылета — и 5 октября. В ту ночь полк бомбил укрепленные районы на переднем крае обороны немцев по Днепру. Вернулись после семичасового полета под утро. Над аэродромом ползли клочья низкой облачности, а воздух был в сырой дымке. Все это не располагало к инструкторским полетам, и мы без раздумий уехали в Серпухов, к своей столовой и общежитию. Но после завтрака нас удивила совсем иная атмосфера — чистое небо, солнечные лучи, тишина. Радчук, идя рядом со мной, закинул голову вверх и произнес:
— Знаешь что? Давай вернемся на аэродром — полетаем с молодыми.
Я стал его отговаривать в том смысле, что не стоит это делать сейчас, что куда лучше, немного вздремнув, полетать вечерком, перед боевым вылетом.
— Нет, — упрямился Павел Петрович, — к вечеру погода может испортиться. А ребята нас ожидают.
Уговорить его мне не удалось, но и я с ним не согласился и отправился спать.
Днем разбудили меня шум, возбужденный говор, топот ног. Кто-то оказался рядом.
— Что случилось? Чего расшумелись?
— Радчук разбился! С ума сойти!..
Причин его гибели так никто и не раскрыл. Свидетелей не было. Обломки молчали. В них лежал Павел Петрович и экипаж молоденького лейтенанта Чеботарева. Кто-то уверял, будто вскочили они в мощно-кучевое облако и оттуда вывалились в беспорядочном падении. Предположений было множество — техника, ошибки, усталость... Поговаривали о залетном «мессере». Это предположение начальству понравилось больше других. На том и сошлись.
До захода солнца я успел полетать с моей молодой «командой» и в ночь того же дня сходить на бомбежку железнодорожного узла Минск. На другой день похоронили Павла Петровича и его молодых собратьев, а вечером снова пошли на передний край у Днепра. Было не до поминок (Согласно устному сообщению В.В. Решетникова Радчук упал у деревни Иваньково – прим.).
Николай Денисович Дудник, 1918 г.р. Летчик 178 истребительного авиаполка. Воспоминания из сборника «Я дрался на истребителе», 2006.
В училище я прошел программу И-16 и в полку я также принял И-16, но с более мощным мотором и пушечным вооружением. Поначалу летали только днем, к ночным полетам нас не готовили. Что говорить, даже к дневным боевым вылетам я был не готов. Мы умели только взлетать и садиться, да пилотировать в зоне. Боевого применения мы так и не прошли — война началась.
Практически на войне учились, поэтому и потери несли...
Наш 27-й авиационный полк ПВО особого назначения до войны имел два или три комплекта личного состава. С началом войны на его основе были сразу же созданы три полка. 27-й ИАП остался в Клину, 177-й ИАП — в Дубровицах под Подольском, а нас, 178-й ИАП, посадили на полуторки, в кузова которых мы положили сено, и повезли под Серпухов на аэродром у деревни Липицы.
Первый бой я вел прямо над аэродромом где-то в середине июля. Пришел одиночный немецкий разведчик. Никто не дежурил, вели себя еще беспечно. Мы все еще считали, что война быстро закончится. Меня выпустили по тревоге, и я на глазах у всех опозорился. Облачность была плотная на высоте порядка 1500 метров. Я только к нему приближусь — он в облака. Я болтаюсь, жду, когда он из них выйдет. Он выскочит где-нибудь, я к нему, а он опять уходит. Я, конечно, пострелял по нему, но с большой дистанции не попадешь. Вот так он и ушел.
…Горючее на исходе. Я спикировал, прижался к реке Нара и на бреющем домой. Через железнодорожный мост перевалил, а там уже наш аэродром. С ходу сажусь — аэродром был укатан целиком. Сел и рулю к стоянке. Вылез и иду в землянку КП. Смотрю, стоит командир полка и Иващенко, мой ведомый, ругается: «Дудник полез в драку и сам погиб». Он, конечно, не думал, что я в этой каше жив останусь.
…Так вот, 28 ноября под Серпуховом я на ЛаГГ-3 сбил немецкий самолет-разведчик «юнкерс». Какой, не скажу — в воздухе не определишь, но скорее всего «Юнкерс-86».
Атаковал я его сзади сверху. Целился по кабине, но, видимо, в последний момент летчик меня заметил и дал ногу вправо. Моя очередь вместо кабины пошла на плоскость, отбив оконцовку левой плоскости. Самолет свалился в штопор, а с отбитой оконцовкой вывести машину из него невозможно. Я его сопроводил до земли (никто из него не выпрыгнул), заметил место, где он упал, набрал высоту и пошел домой. Интересно, что самолет не сгорел. Доложил командиру полка, и тут же на место падения вылетел У-2 с инспектором дивизии по технике пилотирования полковником Шолоховым. Население уже успело раздеть погибших, но документы были целые. Парашюты привезли — мы из шелка сделали шейные платки, поскольку шею стирали — головой крутить много приходилось.
После ЛаГГ-3 пересели на Ла-5. Правда, один раз я вылетел на МиГ-3. Наш аэродром у деревни Липицы осенью 41-го уже обстреливался немецкой артиллерией. Поэтому мы его использовали как аэродром подскока, на ночь улетая под Каширу на аэродром Крутышки. Это, кстати, был один из самых голодных периодов, поскольку в Липицах мы целый день питались только чаем с сухарями и сахаром, стоявшими в землянке в больших мешках.
Зимой 1941 года у нас напряженность боев не спадала. Поскольку мы прикрывали железнодорожный мост через Оку, на который немцы постоянно бросали свою бомбардировочную авиацию. В основном Ю-87е. Если бы им удалось вывести из строя железнодорожный узел и мост, то Тулу бы сдали. Нам сказали, что если при тебе его повредят — расстрел. Погибло там много зимой. Максимов со своим самолетом прямо под лед ушел. Немцев было много, а нас мало... Но отстояли мост.
|